Жучок

У моего деда Михаила Маргосовича был пёс Жучок (начало 90-х, Ростов-на-Дону, переулок Вагайский, частный сектор около улицы Мадояна).

Вспыльчивый и устрашающий. Демонический оскал. Впадал в лютую ярость, если во двор заходили незнакомые люди, а деда нет дома. Только если Михаил Маргосович встречал и говорил Жучку -- тихо! -- можно было без шума проследовать на территорию.

На цепи. По периметру дому протянута проволока, вдоль которой он бегал. Будка? Да. Не уверена, что утеплённая. А пригодилось бы лютыми ростовскими зимами. Жучка кормили тем, что оставалось от ужина. Ну, что-то типа борща с покрошенным хлебом. Кости без мяса.

Только дед мог подойти к сатанёнку, остальные боялись. Бабушка выливала в жестяную миску какие-то каши и зажарки.

Жучок был предан деду всецело и беззаветно, боготворил его и ждал похвалы, короткой дружеской трёпки, минутку внимания.

Это был маленький пёсик неопределённого окраса. Пегий. Размером, наверное, с джек-рассела. Или чуть больше.

Я сейчас представляю, как скупо и аскетично был устроен его мир: старая поленница, дырка в заборе, окно кухни, откуда доносится аромат, шаги прохожего за крашеным зелёным штакетником, ночной вой чужой собаки, гнилой рубероид.

Когда Жучок состарился, он снял с себя ошейник и ушёл умирать подальше от дома. Как бы давая понять -- я службу свою выполнил, мне пора уходить, прости меня, Маргосович, всё было отлично, спасибо за хлеб.

Понимаете, он мог уйти в любой момент своей собачьей жизни. В которой не было ни лежания на хозяйской тахте, ни сахарной кости, ни ветеринарного врача -- да и кто бы стал тратиться на него. И поди возьми на ручки такого. Маленький страж у ворот. Может, и не Жучок он вовсе был. А его маленькое доблестное имя было Айвенго. Или Кортес. Или, например, Тарас.

Что была его жизнь? Только служба. Беззаветная, бескомпромиссная, до конца, до полной немощи.

Не могу приложить ни одной его фотографии.

Никому бы и в голову не пришло тратить на Жучка плёнку.

Я сейчас понимаю, что его цепь весила больше него самого. Как кандалы на маленьких кривых ножках.

Почему только сейчас, после Дуськи, я начинаю понимать это. Потому что люди тупы и равнодушны к тому, что не приносит им удовольствия. К тому, что не касается их лично.

Особенно в молодости.

Я сегодня поняла, что домашние животные — это способ т.н. контейнирования эмоций для человека. То есть через них можно прокачивать любовь и ненависть, насколько хватает их физиологии (ну если отпилить собаке полголовы бензопилой — уже не контейнирует, реальный недавний случай, вычитанный в паблике «ветмедикал»).

Собаки от любви наполняются смыслом, могут достигать интеллектуального и эмоционального максимума, давать фантастическую эмоциональную связь, на которую не способны многие родственники (все мои знакомые собачники рассказывают, что после утраты божились больше никогда не заводить новых петов, слишком больно терять — но и пустота невыносима).

А от ненависти собаки выгорают, немеют, закрывают свои маленькие тропинки, которые ведут к человеку. Возвращаются в животное состояние. Собственно, волонтёры в приютах занимаются именно социализацией — чтоб собаки понимали, что не все люди скоты, есть надежда. (Хотя на самом деле её нет.)

И ведь что удивительно — это такой... солярис, субстанция чистой эмоции. У меня чувство, что собаки — невротики. Очень сильная сонастройка с человеком, «созависимость».

Сегодня прочла про малыша кане корсо, которого забрали от одного алкаша — у собаки тремор, если только повысить голос (вообще, от природы и по темпераменту это спокойные волевые рабочие собаки, телохранители). К этому — недержание всего, потому что перебит крестец. «Ходячий спинальник». «Сконтейнировал» по полной.

Надо как-то закончить пассаж, но что бы я ни придумала — всё будет презренной банальностью и сентиментальными соплями.

Короче, не надо контейнировать себя в живых существ. Независимо от того, собака это или человек — ребёнок, родитель, супруг(а).

Лучше убейтесь о стену, если нет иных способов сублимировать. Как-то так (с).

Трудности перевода

Безумная дева Д., гуляя в сумерках (собаки близоруки и плохо видят в темноте), погружается в мир дурных грёз, где всякая тень вооружена «розочкой» из бутылки и норовит перерезать горло всем родным. Поэтому вечерний выгул — крадучись по минному полю. Нервные клетки у нас обеих гибнут миллиардами. Голуби летят над нашей зоной.

Уф. Дошли до площадки. Здесь Дусин встроенный навигатор — держать периметр. Резвящиеся в траве дети по ту сторону забора, усталые тётки с сумками «Ашан» бредут по тропинке, таджики с лапшой для лагмана на великах, бородатые хипстеры на самокатах — все чудовищно опасны, «берегись, мама, я задержу их ценой своей жизни, сдохни, тварь, и ты, да, ты! с собакой, иди сюда, и порву вас всех, уроды! эй, сынок, да-да, с рваной кедой, подойти, я урою тебя прямо здесь!»

Короче, приютское детство, урлапанские манеры, вохра и медсестричка Таня.

Смотрю — по ту сторону рабицы замерло семейство. Долго слушают Дусину риторику. Терпеливо, вдумчиво, сосредоточено, молча.

Подхожу.

Ребёнок лет трёх-четырёх робко интересуется: «Мама, что она делает?» — «Она с тобой так разговаривает, сынок. Говорит, что ты хороший мальчик», — отвечает мягким контральто женщина в бежевом твидовом пальто.

И напротив них (за сеткой) — Дуся излагает концепцию мироздания: «Я вас, суки, сейчас убью всех, перегрызу вам глотки, выпотрошу, пожарю ваши сердца на вертеле и проглочу нахер».

Такие у нас случаются безмятежные осенние вечера.

Встречи с хорошими мальчиками.

ps (голос Дроздова за кадром)

У приютских собак повышена тревожность. Потому что их с младенчества давят и кусают, у них нет объекта, через который происходит осознание своей цельности, значимости, доверия к миру. Только животное стремление выжить, только инстинкты.